Залив в тумане - Страница 9

Продолжая верить в эту возможную случайность, Тамара села сегодня писать очередную открытку. Пламя коптилки бросало неровный отблеск на её руки, на маленький пузырек с чернилами. Вдали застучал движок. «Операция, — решила Тамара, — привезли раненых и сейчас дадут электрический свет в операционную».

Так бывало всегда. А быть может, раненых много? Пойти помочь! Подбросив дров в печку и дунув на коптилку, она накинула на плечи полушубок и побежала в перевязочную. Яркий свет ударил в глаза. Когда, надев халат, Тамара вошла в перевязочную, где на столе лежал раненый, его широкий лоб показался ей знакомым. Но ведь на войне встречаешь так много людей, которые кажутся похожими на виденных где-то тобою раньше.

Прошло уже то время, когда один вид нового ранения волновал Вишнякову. Она привыкла уже к ним и относилась со спокойствием опытного человека. Вот и сейчас, глядя на забинтованную ногу лежащего, она лишь подумала: «как кровит» — и взяла карточку.

Доктор Иннокентьев пробовал пульс раненого. Пальцы едва-едва улавливали биение пульса. Раненый все еще был в шоке.

Вишнякова читала карточку: «Множественное ранение мягких тканей голени с повреждением малой берцовой кости, ранение мягких тканей правой руки». «Мина или граната,» — решила она. Симаченко. Где она слышала эту фамилию? Ещё раз глянула на раненого и, несмотря на мертвенную бледность его лица, узнала его.

— Что с вами, Вишнякова? — спросил Иннокентьев.

— Я... ведь... это...

Не отрывая взгляда от стола, на котором лежал раненый, Тамара чувствовала, как земля уходит из-под её ног.

— Мойте руки, будете помогать, — приказал доктор.

Тяжело, досадно видеть любого советского человека, поражённого врагом. Обидно, что именно он, а не враг лежит окровавленный на операционном столе. Сколько бы ещё ни продолжалась война, это чувство глубокой досады и несправедливости, как его ни объясняй, будет преследовать нас всё время, до последнего выстрела, и никогда не притупится. Но ещё тяжелее, страшнее становится, когда ты видишь раненым или убитым знакомого тебе человека, с которым так недавно ты еще вместе смеялся, шутил, разговаривал. В такие минуты сознание всех опасностей войны делается ещё глубже, в такие минуты человек хлипкий и слабый теряется, человек сильный и решительный учится ещё больше ненавидеть врага.

Сухие слова доктора отрезвили Вишнякову. Она бросилась к умывальнику и, помыв руки, подошла к столу, силясь забыть, что раненый знаком ей. Сладкий запах крови и лекарств слышался всё сильнее. В перевязочной сделалось уже жарко, и раненого можно было раздеть совсем. Привычными движениями Тамара освободила от штанины здоровую ногу Симаченко и взялась за гимнастёрку. Сняв одежду и бросив её в угол, Вишнякова потёрла кожу вокруг ран иод-бензином.

Где-то далеко за сопками зажужжал самолёт. Урчащий его звук приближался. «Полетели город бомбить», — решила Тамара, отбрасывая в таз ватку. Иннокентьев ещё потуже затянул наложенный им вначале жгут на бедре, чтобы унять кровотечение из голени. Струйка крови, стекавшая раньше по клеенке в таз непрерывно, стала меньше и наконец совсем исчезла.

7. ПАДАЮТ БОМБЫ

Нравился ли Тамаре Симаченко? Жалела ли она его в эти минуты, когда вместо нормальной его ноги на операционном столе лежала окровавленная колода с осколками мины, загнанными в ткани, с обнаженными костями, со свисающими лохмотьями кожи, мяса, обрывками валенок, попавшими от взрыва в мышцы?

Если бы её спросили об этом, Тамара не нашла бы что ответить. Она делала всё, что приказывал ей Иннокентьев, мыла раненого, подавала инструмент, когда хирург закончил обработку самых загрязненных участков раны, сменила ему перчатки и подготовила новый комплект стерильных инструментов. Она пристальным взглядом следила, как тонкими и необычайно ловкими руками, перебрасывая в них то щипцы, то скальпели, Иннокентьев удаляет один за другим осколки мины, лохмотья сукна, обрывки кожи, как он иссекает все ушибленные и помятые ткани, оставляя только те из них, которые смогут быстро восстановить свою функцию. Когда один за другим несколько осколков с резким стуком упали на дно таза, Иннокентьев стал наводить порядок в костях.

А звук самолёта не утихал. Это не случайный «Юнкерс» пролетел над медсанбатом. Их было несколько, и они пились над сопками, наполняя заунывным жужжанием тишину звёздной ночи и заглушая гулом своих моторов нервное постукивание движка.

Отгоняя от себя эти далекие звуки, Иннокентьев осторожно выхватывал из раны те костные отломки, что едва держались в разбитых мышцах.

Высоко над палаткой послышался легкий, но все усиливающийся треск. Будто ёлку пересохшую кто-то зажёг на небе.

Вбегая со двора в перевязочную, санитарка Дуся крикнула: «Ой, мамоньки! Всё видит! Всё! Ракету осветительную бросил, видно, как днем! Что будет, девоньки?»

— Тише, — прикрикнул на санитарку Иннокентьев, — Вишнякова, шарик!

— А тут как на грех сегодня с вечера на озере авторота машины оставила, он же их обязательно высмотрит, — подавая доктору шарик, прошептала Вишнякова. Сестры Сердюк и Ковалёва стояли бледные, настороженные. Следя, как доктор высушивает рану, они вслушивались в треск спускающейся ракеты, их головы уходили в плечи.

И вот заунывный визг падающей бомбы стал расти, расти. Ковалева взвизгнула и, упав на землю, заползла под скамейку. Сердюк глазами искала подругу.

— Тише, — сказал доктор, и в эту минуту, вслед за разрывом бомбы, точно страшным порывом урагана, колыхнуло палатку. С грохотом вырвало жестяную трубу за простынной перегородкой. Дуновение морозного ветра донеслось с улицы. Замигала электрическая лампочка, подтянутая к шесту марлевой перевязью. Вторая бомба завыла ближе. И сразу потух свет, оборвалось ясное сияние электрической лампочки, звякнули склянки и покатилась со столика банка с наркозом.